Главный конструктор

 

2 рейс НИС «Академик Мстислав Келдыш»

карта экспедиции

Научным руководителем экспедиции был Бреховских, а начальником экспедиции – Житковский. Наша лаборатория представлена была не полностью, а лаборатория Житковского практически в полном составе.

В экспедиции участвовали все разработчики донных станций, включая СКБ САМИ (Сахалин), ВНИИФТРИ (Москва) и ОКБ нашего института.

Сахалинцы нам по договору должны были изготовить две станции и после завершения натурных испытаний передать их нашему институту. Причем первоначально в договоре не было слова "передать", а было – "изготовить". Пришлось с Белавиным поломать копья, но договор был исправлен. Правда, все равно станции нам не были переданы, так как они после нескольких постановок в начале экспедиции не поднялись со дна морского. Жаль, а то бы сахалинцы показали высший пилотаж. Но океан коварен, а, может, и Белавин.

Кроме сахалинских, конечно, были в экспедиции наши АДС1 и АДС2, а также еще одна станция от ВНИИФТРИ в виде титановой трубы. Я посмотрел на нее и сразу сказал: "Не жилец", хотя для них Курьянов сделал исключение и максимальная глубина погружения было снижена с 6000 метров до 2000 метров.

Подготовка станций к работе – дело не из легких. Во-первых, все для нас впервые. У меня хоть и был опыт общения на Сахалине, но это же разные вещи – смотреть, как водят автомобиль, или самому сесть за руль впервые. Да и конструкции принципиально отличаются, и у нас начинка сложнее.

 

Экспедиция началась 1 июля. При первой же автономной постановке у нас сломалась радиоантенна. Как показал анализ, ее оторвало из-за большого сопротивления при погружении станции. Пришлось по ходу менять всю конструкцию антенны. Бровко даже изобрел простой механизм скользящего уголкового отражателя, чтобы и при подъеме станции уменьшить нагрузку на антенну.

Много пришлось повозиться с кабельной сетью и излучателями: то одно затечет – не выдержит давления, то другое треснет. Но если станция поднималась со дна и давала о себе знать – это был праздник. Остальное ей прощалось.

Мы работали как угорелые. Выявленные ошибки и недоделки исправляли тут же, незамедлительно, на судне, какими бы сложными они ни казались. И то, что мы на судне делали за неделю, в Москве вряд ли было бы сделано за месяц – два.

Мне пришлось полностью переделывать электронные блоки для гидроакустической связи и в экспедиции я придумал и сделал цифровой блок для обнаружения станции и измерения расстояния до нее по гидроакустическому каналу. И многое, многое другое.

Сахалинцам требовалось меньше времени на подготовку станций, и уже через несколько дней они начали пробные постановки в Балтийском море. Первое волнение через неделю после начала экспедиции – станция (сахалинская) не выполнила команду на всплытие, переданную по акустическому каналу. К счастью, всплыла по программе в 00 часов. Поплавок не распутан, радиомаяк и проблеск то работают, то нет. Но это мелочи, главное – станция дома!

Удивительным был день 30 июля. То ли от того, что в это время над территорией нашей страны было солнечное затмение, то ли затмение было у кого-то другого, но именно в один день произошло столько событий, сколько хватило бы на целую экспедицию.

Мы уже побывали в Ханко, отработали на полигоне № 1, побывали в Амстердаме и вышли в Атлантический океан. Здесь, на полигоне № 2, все и началось.

Сначала дважды отличился Курьянов. Он постоянно работал с отрядом из ВНИИФТРИ и решил проявить себя не только как теоретик. Он у них возглавил постановку донной станции, которую они разработали. А что сложного, если она титановая, да еще и на тросе? Опустили они ее для проверки на 500 метров – корпус не выдерживает и схлопывается от давления в 50 атмосфер. Все – одна станция сошла с дистанции. Вот ребятам лафа: экспедиция только началась, а они уже свое отработали, свободны.

Но Курьянову этот конфуз как будто добавил энергии, и он решил все-таки провести эксперимент. Для этого он берет у меня один из запасных глубоководных приборных контейнеров, просит разместить там очень дорогой измерительный магнитофон Bruel & Kjaer, подвешивает антенну с гидрофонами и привязывает это все к бую, специально выставленному за борт.

Курьянов прокладывал курс судна с различными режимами работы двигателей вдали от этого буя.

Через несколько часов, когда подошли к бую забирать контейнер, то его на месте не оказалось – он просто отвязался и утонул.

Океан коварен! Так экспедиция лишилась магнитофона и антенны, а я – запасного прочного корпуса.

В этот же день другой отряд утопил черпак с уникальным тросом переменного сечения длиной 6000 м. Этот трос специально заказывали, и заплатили кучу денег. Дело было так. Ребята брали с глубины пробу грунта – это такая тяжелая труба, которая под своим весом вонзается в грунт. Сматывали трос в воду на свободное падение трубы, а конец троса, который должен быть закреплен к лебедке, закреплен не был – так ни трубы, ни троса. Достигла труба дна или нет, можно только догадываться.

Но раз запланировали взять пробу грунта – значит, надо брать. Достают черпак, цепляют его на трос другой лебедки – черпак достиг дна, вцепился, а у троса не хватило силенок его вытащить. Трос лопнул, а черпак остался на дне, ну и трос, конечно, там же.

Эти события стали поводом для стихотворения..

 

День был богат событиями, просто "черный четверг" какой-то. Самой большой потерей в этот день, конечно, была потеря сахалинской АДС.

Станция СКБ САМИ не всплыла в назначенное время и не подавала признаков жизни. Все отряды дежурили на палубах и смотрели в оба, а судно прочесывало квадрат за квадратом, но безрезультатно...

Бреховских собирает срочное совещание "донщиков". Отчитал Курьянова "…и вообще, куда мы торопимся?", – раздраженно вопрошал академик.

Сумасшедший денек!!!

Я работал со своими станциями и не вмешивался в дела ВНИИФТРИ и СКБ САМИ. К сахалинцам я вообще стеснялся заходить, чтобы не подумали, что я их контролирую, хотя, вроде, и имею на это полное право – наше задание и наш заказ. Но там ребята знают свое дело, и они мне даже ближе, чем свои – так и хочется с ними побыть, но времени нет совсем. С ВНИИФТРИ теперь все вопросы сняты до конца экспедиции, то есть на все оставшиеся 75 дней.

Изобретение

В Атлантическом океане мы практически полностью подготовили АДС-1 к работе. Осталась нерешенной проблема гидростатического замка и некоторые проблемы у Утякова с ЭВМ. Но если ЭВМ на жизнеспособность станции не особо влияет, то гидростатический замок необходим, чтобы выпустить фал для подъема станции на борт судна – но тогда, и только тогда, когда станция поднимается со дна и до поверхности остается 10–20 метров. Иначе фал запутывается с антенной, сигнал радиомаяка пропадает и станцию можно потерять. Этот простенький на первый взгляд узел разрабатывался в нашем ОКБ в последнюю очередь. Меня уверяли, что с ним проблем не будет.

Действительно, к экспедиции все успели сделать, но не испытали. Когда Виктор Бровко показал мне детали одного комплекта (21-я деталь), мастерски сделанные, покрытые гальваникой, они меня впечатлили. Работа сделана хорошо. Надо было собрать узел. Виктор принес чертежи. Я внимательно их посмотрел и сказал: "Так это не будет работать, Виктор". Он пытался мне объяснить, что "малый цилиндр под действием одной пружины..." Через некоторое время после более углубленного анализа мы все-таки оба пришли к выводу, что узел принципиально не может работать. Жаль, такой труд.

Мы поняли, что можем все провалить. Сели в кают-компании друг против друга, взяли блокноты и стали думать, как выйти из этого критического положения. Пошла мозговая атака. В конце концов прорисовалось два варианта. Виктор предлагал систему с рычагом, напоминающим сливной механизм унитаза, а мне пришла идея использовать теннисный мяч, который выдерживает огромные нагрузки, а значит, выдержит и давление в 600 атмосфер. Несомненно, рождению этой идеи я обязан тому эксперименту на "Пегас"е, когда ребята поспорили на ящик водки. Я рассказал Виктору про тот спор и объяснил, что мяч под давлением сожмется. В это время защелка перейдет в положение 2, а когда станция будет подниматься, мяч примет свое первоначальное положение и защелка перейдет в положение 3, освободив фал. Для убедительности мы нашли клизмы и компрессор и, создавая вакуум, увидели, как это происходит. Во время показа я заметил, что сфера складывается под пальцем, как бы я не держал ее. На поршне был тут же дорисован провоцирующий выступ, чтобы мяч схлопывался в нужной плоскости. Виктору непросто было отступиться от своей идеи, но, согласившись с тем, что его механизм имеет большую инерционность и может дать ложное срабатывание при рывке на тросе, он принял мой вариант. Весь гидростатический замок состоял из шести деталей, включая теннисный мяч. Я был счастлив от решения этой задачи. Виктор тоже был доволен. Осталось найти теннисные мячики.

Теннисные мячики

Я обратился к академику Бреховских, чтобы выделили валюту из представительского фонда на покупку теннисных мячей, и объяснил ему ситуацию. Требовалась-то совсем чепуха. Он сказал, что проблему понял и поговорит с капитаном.

Вечером по телефону Леонид Максимович мне сообщил, что денег нет.

Через несколько дней мы заходим в Танжер. Это был плановый заход. Нам выдали валюту, примерно по 40 долларов.

Анатолий Шкунков, весьма предприимчивый человек с Сахалина, тоже сошел на берег. От корабля до порта достаточно далеко идти по причалам. Поэтому все заходят передохнуть в портовое кафе. Зашли и мы, уселись за столиками. Вдруг Шкунков вскочил как ошпаренный и кричит: "Аккумулятор! Аккумулятор!" Никто ничего не поймет, смотрят на прыгающего и дергающегося человека. Когда к нему подбежали наши ребята, то выяснилось, что у него в кармане брюк был пузырек с кислотой (царской водкой) для проверки золотых изделий. Он не знал, как по-английски кислота, поэтому и кричал: "Аккумулятор! Аккумулятор!" Его обработали в туалете, а мы с хорошим настроением отправились в город.

Все подыскивали себе какие-нибудь сувениры на память, а я искал теннисные мячи. Нашел. Купил две упаковки по три мяча. Не помню, сколько это стоило, для меня это не имело значения. На сувениры мне тоже хватило.

Из Танжера мы вышли снова в Атлантический океан, на полигон № 3. Виктор Бровко взял мой эскиз, теннисный мяч и оправился делать гидростатический замок. К вечеру все было готово.

Все было сделано точно по эскизу, только он не сделал провоцирующий выступ. Мы решили провести испытания тут же, с борта судна.

Подвязали к устройству груз и опускали его на глубину около 50–70 метров. Потом начинали медленно поднимать. На глубине около 20 метров замок срабатывал и снизу, светясь магическим светом в лучах прожектора, поднимался поплавок размером с дыню. Это было здорово. Мы проделали это 10 раз. В четырех случаях замок не сработал. Я попросил Виктора выточить провоцирующий выступ. Через полчаса мы повторили эксперимент.

Зрелище было величественное: в тиши, в морской глубине отщелкивается белоснежный поплавок и устремляется вверх, вытягивая за собой белоснежный фал. Мы регулировали глубину срабатывания, и все у нас получалось.

Из 10 испытаний замок сработал 10 раз! Мы были в восторге.

Ко мне подошел Бреховских. Оказывается, он наблюдал за экспериментом.
– Поздравляю, впечатляет.
– Спасибо.
– Я готов поучаствовать в этом...
– Да что вы, Леонид Максимович, такая мелочь, – бодро ответил я, не задумываясь, и радостно побежал за Виктором.

Но уже на первых метрах пути до меня стал доходить истинный смысл предложения. Я-то думал, что речь идет о деньгах за теннисные мячи... Поняв все, мне стало еще веселее.

Огромный груз свалился у нас с плеч. Мало того, что теперь мы можем ставить донные станции, не опасаясь их потерять, но и нашли изящное решение. Для каждой станции было выделено два теннисных мяча – один рабочий, другой контрольный. После каждой постановки рабочий мяч высушивался и сравнивался по прыгучести с контрольным. Так, немного примитивно, мы проверяли сохранность свойств и целостность наших "пороговых датчиков давления". С удовлетворением констатирую, что эти устройства нас ни разу не подвели.

Основные работы еще впереди, а у нас из пяти донных станций осталось только две. Станцию ВНИИФТРИ раздавило при первом же погружении на полигоне № 2. Сахалинцы на этом полигоне потеряли вторую, и последнюю, свою станцию. Остались только наши. По сравнению с сахалинскими, не такие элегантные, но пока более живучие. Так заканчивался первый подготовительный период. Второй этап должен пройти в Средиземном море, а последний, рабочий, – в Черном море.

Проблем было много с излучателями и с ЭВМ от Утякова. Причем проблемы с ЭВМ были из-за того, что Утяков никак не хотел передать эту работу мне, ведь его лаборатория называлась лаб. вычислительной техники. А справиться он не мог. Подсылает своих специалистов, я им скупо что-то подскажу, и они убегают. Потом опять, но это не дело. Программ надо было написать целую кучу, включая тестовые, а ребятам знаний немного не хватало и они никак не могли освоить ассемблер. А я мог просто писать в машинных кодах, не говоря об ассемблере. Но сейчас времени у меня на них не было, и Утяков очень на меня серчал, а зря – надо было на берегу работать.

До Черного моря мы провели 10 постановок станций и без потерь. В октябре, после небольшого отдыха в Варне, мы вышли в район девятого, последнего полигона. Штормило, шел дождь. Я здорово разбил себе локоть, когда спускался по скользкому трапу и упал. Локоть вспух и поднялась температура. А тут еще злая качка. Да работа, которую не отложишь, поскольку в район уже пришли гидроакустический корабль ВМФ и подводная лодка.

Мы поставили сразу две станции и передали подводникам, каким маршрутом им надо пройти. Потом я переправился на гидроакустический корабль для связи со всеми объектами эксперимента. Когда меня поднимали на шлюпке назад на "Келдыш", то от удара об борт судна шлюпка дала трещину. Во-первых, это было очень высоко, поэтому был приличный размах, во-вторых, черноморская волна очень злая. Вернувшись на судно, мне врач сделал операцию на локте, а то температура поднялась - 41 градус.

На следующий день погода немного приутихла и мы без особого труда обнаружили и подняли на борт обе станции. Экспедиция закончилась!

Перед тем как сойти на берег, меня вызвал к себе академик Бреховских. Он поздравил меня с успешно проведенными работами, охарактеризовал меня как "рационального максималиста", а главное, извинился за "алкоголика". Спасибо, это поступок мужчины.

Возвращение на грешную

Не успел я приехать в Москву и выйти на работу, как меня срочно вызывают к Бреховских. Леонид Максимович объяснил мне причину: у него был разговор с Курьяновым, который в ультимативной форме заявил: "...или я, или Лачинов". Бреховских замолчал и, видимо, ждал моей реакции. Для меня это было совершенно неожиданно. Для врагов Курьянова это выгодный ход - выбить меня, для самого Курьянова - не знаю. Что-то непонятно.
– Ну, что же, – медленно подыскивая слова, начал я что-то произносить, – я уйду из лаборатории.
– Куда?
– Не знаю, скорее всего, в лабораторию оптики.
– Я предлагаю вам ко мне в лабораторию, – неожиданно для меня произнес Леонид Максимович.
– Спасибо, Леонид Максимович. У вас теоретики, а я инженер. Я пойду в оптику и буду защищаться.
– На чем будете защищаться?
– Не на донной станции, – не задумываясь, ответил я.
– Тогда я вам помогу.

Именно так: "Тогда я помогу". Да не нужна мне помощь, только бы не мешали.

Я иду в лабораторию, а сам размышляю: скорее всего, это уловка Житковского заполучить меня в два приема. Потому что сразу бы я к нему точно не пошел, а вот побывав в лаборатории Бреховских, прикормившись всякими премиями и прочее... Не исключено. Прихожу в лабораторию и рассказываю Никифорову о визите. У Виктора глаза пошли в пол. Меня как кипятком ошпарило:
– Давай выйдем, – предложил я Виктору.

Мы вышли в коридор, где никого не было и можно было откровенно поговорить. Я сразу в лоб:
– Вить, ты хочешь, чтобы я ушел?
– Да, – задумавшись буквально на секунду, ответил Виктор.
– Давно? – спрашиваю я его, как доктор спрашивает больного о болезни.
– Давно, – ответил Виктор, почти не задумываясь.

Все встало на место. Теперь понятна скромная реакция на загранпоездки – ему было не по себе, когда я радовался за него. Мне было очень больно, ну просто очень. Он был для меня, как брат, а оказался... Хамом. Может, его и прозвали так, интуитивно чувствуя его натуру? Оторвать меня от станции – все равно, что мать от ребенка, и он это знал лучше других.

Ну что же, я свою роль сыграл в его судьбе, теперь он свою – в моей.

– Хорошо, я уйду, – буквально отрезал я, и больше ни одного слова этот человек от меня никогда не услышит.

Потом, спустя лет десять, мы случайно с ним встретились в Краснопресненском отделении регистрации малых предприятий, или что-то в этом роде. В общем, какая-то контора, где очень много народу, все бегают из одного кабинета в другой. Я был со своими друзьями-сотрудниками и сразу заметил Виктора. Когда я, поставив печать или подпись, переходил из одного кабинета в другой, Никифоров увидел меня и на весь зал: "Рубен, Рубен!". Я прошел мимо него, как будто его вообще нет, а он так и остался стоять со своей "простоватой" улыбочкой.

Я расставался с коллективом, в котором часть моей души. Я расставался с прекрасным, и может быть, лучшим в институте помещением, куда я вложил очень много сил и энергии, чтобы его привести в порядок и оборудовать. Я расставался со своим детищем – донной станцией, где было все: и энергия, и душа, и сердце. Именно в этот момент я вывел формулу: чем лучше сделаешь, тем быстрее отберут.

 

 

Я понимал, что надо действовать быстро.