10

 

Годы военные, годы непростые. И тут я встречаюсь с Щукиной Ириной Федоровной, которая предложила мне переехать из этого холодного зала к ней домой. Она жила с тремя детьми, все девочки (Ия, Ирина и Иветта), а муж Иван, инженер, погиб в первые дни войны.
Жили они очень тяжело, только на карточки. Хлеб – это основное питание у всех было тогда.

Раньше она со своим мужем занимались акробатикой, как любители, и у них очень хорошая была подготовка и очень хорошие были элементы. У нее все это в памяти осталось, и она без устали тренировала своих девочек. Разложат в комнате матрацы и тренируются.

Я им предложила сделать номер из их элементов. А я играла тогда уже здорово. И мы с Ириной Федоровной поставили номер: все их акробатические элементы объединили в сюжет под аккомпанемент концерта Аленского, очень красивая музыка.

Теперь в школе, где девчонки учатся, мы выступили в концерте. Это был уже 1943 год. Номер прошел
на ура. А там присутствовало начальство – зав. РОНО (районный отдел народного образования) Израэль Осипович Цорфос. Немцев уже немного отогнали от Москвы, и в городе стала восстанавливаться жизнь.
И вот Цорфос спрашивает:

– Кто руководитель?

– Ирина Федоровна, – отвечают ему.

– Давайте, идите к нам в спортивную школу работать, нам нужны специалисты, – обращается он к ней.

Она соглашается. Организуется секция акробатики. Стали оформлять, и оформляют карточки на продукты – причем карточки научного работника, то есть и хлеба побольше, и маслица, и крупы, и всего прочего. И тут Ирина Федоровна говорит:

– Одна я не могу, я могу только с Лидой работать.

И она меня притащила, и меня оформляют. Дают мне карточку НС (научного сотрудника). Я тут вообще ожила: карточки и небольшая зарплата. Для меня это были большие деньги. Я еще и вязала. За 5 кг хлеба
я вязала жакет, а это равнялось 10 кг картошки. Представляете, какое это по тем временам было богатство. Жить стало легче.

 

Ирину Федоровну стали приглашать на городские конкурсы, и ей предложили работать в Доме культуры Горбунова. Она опять заявляет, что одна не может работать, только с Лидой. А мне говорит:

– Ну что ты с музыкой связалась, будешь нищая, а тут будешь ставить номера и получать нормально.

– Нет, не могу, – отвечаю я.

– Тебе же дадут жилплощадь.

Я отказалась, и потом вынуждена была съехать из ее комнаты, и нас приютил детский дом на Ульяновской улице. Там я прожила довольно много времени.

Потом с Таганки выезжает военная часть. Разгораживают помещение бывшей конюшни помещика Зубова. Делают комнатушки для учителей, и благодаря Цорфосу я с сыном туда въезжаю.

Я вообще освободилась от этой спортивной школы, от всего. Меня взяли в Дом пионеров на Большой Коммунистической улице. Число кружков в Доме пионеров становится все больше и больше, и спрос на меня увеличивается: хоровой кружок, хореография, фортепьяно и еще чего мне подбрасывают, и все за эти же деньги. И тот же Цорфос говорит: "А пусть ваша Серпунина берет эти часы".

 

 

Война кончилась в 1945 году. Я с сыном жила в детском доме, где спали на полу. Ночная няня пришла и нас будит: "Победа! По радио сообщили – победа!" Мы выскочили на улицу, это было 2 часа ночи, и во все горло запели Интернационал: "Вставай, проклятьем заклейменный…". Стучали в окна и кричали:
"Просыпайтесь! Победа! Победа!" И никто не ругался, хоть мы в окна стучали, а, наоборот, ликовали, радовались и благодарили за долгожданную новость. Днем 2 мая уже было официально известно, что война закончилась, и все высыпали на Красную площадь, в том числе и я вместе с Сирануш Артемовной.

Мы стояли и смотрели на всеобщее ликование. Это не было организовано, это было все стихийно. Качали и обнимали всех солдат, которых видели. Эта была неподдельная радость, ликующая радость. Людей качали, подбрасывали вверх, кричали "ура". Народу было – не пробиться. Это было 2 мая. А потом, уже 9 мая, был организован парад.

 

Герман вернулся из армии живым и здоровым еще в 1943 году. А сразу после окончания войны (1945–1946 гг.) он сочинил Концерт для фортепиано с оркестром – блестящее по настроению его произведение, которое постоянно звучит и по сегодняшний день.

Герман предложил мне сыграть с оркестром этот концерт. Я технически запросто сыграла бы его,
но я очень большая трусиха. Меня всегда жутко колотило, когда надо было выходить на сцену, а сцены предполагались лучшие. Я с трудом отказалась. Тогда Герман пригласил Анатолия Ведерникова. Он на два года был старше меня и уже был лауреатом международных конкурсов.

 

Я не помню, чтобы Сурен со своей частью куда-либо выезжал на гастроли. Может, куда и выезжал,
но на фронт он не выезжал, это точно.

Война кончилась, но ансамбль НКВД не распускали, его распустили только в 1947 году. Все его ребята вернулись в училище и продолжили учиться. Потом открылось отделение народных инструментов
в Гнесинском училище – туда пошли ребята учиться. А он – нет, он не вернулся в училище. Тогда, после войны, была возможность пойти по педагогам, собрать подписи, подтверждающие, что ты окончил или окончила училище в таком-то году, и тебе выдавали диплом. Вот этим он воспользовался.

В это время директором музыкального училища им. Октябрьской революции стал Арам, его старший брат. Кого он набрал в педагоги? – своих сокурсников. Сурен составил такую бумагу и пошел по педагогам,
а они, сокурсники Арама, конечно, подписали.

Так он получил диплом. Играл он плохо. Если у других инструмент звучал, то у него был треск один.

Арам жил в маленькой комнатке с товарищем, еще знакомым по Кавказу. Сёма Рискин, кажется, очень хороший парень. К 1946 году Араму дали комнату в общей квартире на Чаплыгина, и туда он перевез родителей со станции "Правда", а Сурен после службы стал жить
в комнате Сёмы Рискина.

В 1949 году Араму надо было сдать занимаемую у Сёмы площадь,
и Сурен пришел в семью, ко мне с сыном. Я ему говорю: "Ты пришел день
в день, когда тебе негде стало жить", он молчит. Вот такое его лицо.

Сурен был очень амбициозный человек, и ему нужно было обязательно быть руководителем. И он им стал – у него собственные инструменты были, а у ребят-то не было. Через некоторое время он стал требовать от своих ребят, чтобы его звали не иначе как по имени-отчеству. Ребята были все потрясены его амбициями. Все мы из одного училища, и все однокурсники, и всегда называли друг друга по имени.

Я сначала тоже участвовала в его оркестре, до тех пор, пока его амбиции не стали проявляться слишком явно.

Письмо мамы отцу. Приблизительно 1949 год.

Прошу не препятствовать моему уходу с работы, так как я не в состоянии больше работать с тобой в одном коллективе. Работая вместе, я думала хоть частично создать себе иллюзию семейного счастья, к которому страстно рвалась моя душа всю жизнь. И этот год принес мне счастье, большое счастье, которое я бережно сохраню в своей памяти до конца. Сколько надежд, сколько радостей пережило мое существо в эти дни. Мне так хотелось остаться в этом мире навсегда. Я впервые познала блаженство, как мне казалось, любящих взаимно. Но были минуты, когда мое счастье омрачалось возвращением к горькой действительности: "Вот, когда женюсь…", "Я холост…" и др. страшно действовали и действуют на меня, так как в течение 9 лет ты держишь меня на положении любовницы, чем я по своему складу характера не была и не буду.

Я мать, я жена, я друг, но не любовница, у которой нет морали и есть только плоть, жаждущая близости с мужчиной. У меня большое материнское самолюбие, которое ты часто не замечаешь и играешь им невольно.

Вот, например, 9 числа я, приехав в перерыв из дома, сказала, что сын заболел. Твой взгляд был равнодушен и как бы говорил: "А мне какое дело?" Ты ничего не спросил и начал говорить о чужом для меня ребенке (каково моему материнскому самолюбию?) и по дороге домой проявлял много внимания Ксане и ее племяннице.

Я невольно вспомнила 8 тяжелых лет, всю жизнь Рубика, с рождения до последних дней, и все во мне перевернулось. Проплыли перед глазами картины прошлого: одинокая жизнь с сыном, когда ты бросил нас на произвол судьбы и не только не заботился о сыне, но и не приходил даже навестить его; нужда и нищета, жалость соседей и помощь подаяниями ребенку. У меня были опущены руки, я была одна, и люди, посторонние люди принимали участие в судьбе моего сына и моей. Они видели, как я мучилась, и выхлопотали для Рубика путевку в детский дом для детей сирот. Но и в таком состоянии у меня хватило воли не встать на этот путь, и я свой материнский долг не запятнала бесчестным поступком. Все это живо представилось в моем воображении и щемящая боль, обида за своего ребенка поднялась во мне. Я любящая мать. Семь лет я жду тебя в свою семью как отца, не говоря о том, что мое существо 9 лет ждет тебя как законного супруга. Подумай, вернее, почувствуй хоть краешком своей души мою надломленную душу. Я жажду видеть в тебе отца, мужа и мечтаю об этом как о самом большом счастье. Если мне это счастье не суждено, страшно думать, придется расстаться, так как я не в состоянии больше скрывать боль, наполняющую мою душу. Я теряю власть над собой и не в состоянии бороться с теми муками, на которые обрекаешь меня своим молчанием.

И если ты не в состоянии, наконец, протянуть мне руку как жене и матери нашего сына отпусти меня и оставь, так как мои страдания достигли зенита, и я кричу от боли.

 

Все книжки, даже детские, он держал под замком. Инструменты (слесарные, столярные) держал под замком. "Вот, Лида, я купил то-то и то-то", а я ему говорю:

– Ты покупай в двух экземплярах – себе и сыну. Ему интересно и нужно.

– Пусть лучше учится, а то будет такой же барахольщик, как я, – отвечал он.

Он это говорил, осознавал. А сам…

 

У меня были и свои выступления.

На одно из таких выступлений в Малом зале консерватории специально приехала Сирануш Артемовна послушать меня. А она была уже в возрасте и путь не близкий.

У нас с ней была такая взаимная любовь, которая ни в чем не выражалась, а вот взгляд говорил о многом. Как я переживала, когда она умерла. Очень я ее любила и постоянно наведывала ее могилку.

 

Каждые три месяца для оркестра надо было утверждать программу, и несколько произведений нужно было заказывать. Оркестровки Сурен не мог делать, мы платили 5 рублей за такт. Помимо этого помогали Римме, Ваня болел – помогали Ване (родной брат Сурена), а Сурен старался тратить деньги только на себя. Вот такая на меня нагрузка выпала. Стремления узнать чего-то побольше у него не было. Единственный интерес – это магазины. Знал, где что продается, и для всех был как справочное бюро.

 

Рубен Лачинов

Внимание! Удерживая курсор над изображением страницы, можно перейти на несколько страниц вперед или назад, а в поле номера текущей страницы можно ввести номер необходимой страницы для быстрого перехода.